ГосНИОРХовские маразмы

Введение

Сразу после Университета я 14 лет отработал гидробиологом в прикладном рыбохозяйственном институте. Сам его выбрал, хотелось реального дела, практики. Не жалею, это – довольно трудная, но хорошая школа. Изучение, биоиндикация, нормирование разнообразнейших антропогенных воздействий на водоёмы. Реки, озера, экспедиции, съемки. Что такое отпуск летом – не знал. Лето для гидробиолога – "страда", самая рабочая пора, как у крестьян.

В 1996 г., в возрасте 36 лет я защитил докторскую диссертацию, вопреки воле моего непосредственного начальства. Ещё бы – как можно такому молодому претендовать на докторскую степень, не будучи ни сыном начальника, ни блюдолизом, ни нуворишем. Соответственно, буквально через несколько дней после успешной защиты я попал под сокращение штатов.

К тому времени я оставался последним уцелевшим мужчиной в гидробиологической лаборатории. Заведовала ей пожилая, весьма одиозная и авторитарная особа почти идеальной кубической формы. Помнится, резко критиковала она меня за то, что в какой-то своей статье я указал: в начале июня температура озерной воды составила 15 градусов по Цельсию. Надо было мне, оказывается, поставить знак, уточнить: +15 или –15… Слово "метеоролог" в статье исправляла красным фломастером на "метереолог"… С бессловесными своими аспирантами она частенько проделывала такую штуку: назначала время аудиенции, а потом в назначенный час принимать их отказывалась, откровенно ссылаясь на свою занятость многочасовым потреблением пищи.

Малейшая реальная или мнимая попытка возражения со стороны подчиненных приводила её буквально в бешенство. Заведующая тут же начинала яростно трястись и слегка задыхаться, причём порой багровела так, что возникали опасения за её жизнь. За несколько лет на моих глазах был постепенно ликвидирован за непочтительность почти весь штат лаборатории. А ведь исходно я застал там полноценный, многочисленный, весьма незаурядный исследовательский коллектив, наполовину состоявший из мужчин, слаженный и работоспособный. Мужчины, как существа более независимые, приняли основной удар и поочередно исчезали из института навсегда. Но доставалось и женщинам. Достаточно сказать, что одна из них, считавшаяся лучшей подругой заведующей, однажды всего лишь опрометчиво отказалась уступить ей в магазине какой-то чайный сервиз, приглянувшийся им обеим. Но деньги на такую покупку оказались с собой только у подруги. Она и завладела чашками, а вскоре разделила участь прочих "неблагонадёжных элементов".

К моменту моего ухода, через 14 лет, от всего коллектива лаборатории уцелело человек пять пожилых девушек. Наиболее согбенных и бессловесных. Их поведение производило на меня самое тягостное впечатление, оставляло странное ощущение нереальности происходящего. Они рьяно угождали своему кумиру, постоянно славословили, делали ей какие-то подарки, ублажали разнообразными угощениями. Ревностно гоняли аспирантов и прочих навязчивых посетителей, которые своими ничтожными делишками нагло норовили отвлечь заведующую от многочасовых трапез и бесконечных вальяжных чаепитий. На всю оставшуюся жизнь запомнилось, как одна из клевреток искренне (или весьма правдоподобно) заплакала в три ручья, когда кто-то в чём-то слегка возразил хозяйке… Сейчас-то мне уже и самому во всё это с трудом верится.

Вот непонятно, чего во всём этом было больше - вдохновенного холуйского усердия или циничного расчёта. По-видимому, в подобных случаях то и другое всегда создаёт весьма причудливую, неделимую и от этого ещё более омерзительную смесь. Пропорции, в которых исходно смешиваются эти ингредиенты, у разных статистов могут сильно варьировать. Но итоги в любом случае получаются примерно одинаковыми и в равной степени тошнотворными. Так неужели неизбежное осознание такого своего качества может хотя бы частично окупиться какими-то материальными благами? Ни за что в это не поверю. Тогда - зачем?

Я продержался там дольше других. Старался быть в стороне от всего этого безобразия, уклонялся от их сборищ, занимался своим делом. И меня как-то терпели, ведь периодически я выдавал полезную продукцию. Да и гонять кого-то на полевые съёмки заведующей тоже было надо – чаёвницы-то наши это дело очень не жаловали. Однако тут уж я разом преступил все мыслимые и немыслимые пределы: докторская, да при живой заведующей, да против прямого её запрета – это уж было слишком. И подо мной, как говорится, загорелась земля…

А связи у заведующей и, особенно, у её покровителя были очень даже не слабые, идущие "на самый верх". В итоге я оказался, по-видимому, единственным человеком в России, вопреки всем правилам ВАК защищавшим свою докторскую диссертацию... трижды (!), каждый раз в новом совете и с неизменным успехом. Примечательно, что в Москве никогда не предъявляли к моей работе никаких конкретных претензий. Действовало пресловутое "телефонное право": мою диссертацию просто каждый раз заново направляли на рассмотрение в очередной диссертационный совет. Обычные, более мягкие меры, применяемые в заурядных сомнительных случаях – приглашение независимого, или "черного" оппонента, вызов диссертанта на экспертный совет ВАК – видимо, были не для меня, задача тут ставилась иная: били "на поражение". Это очень ощущалось и по поведению некоторых, как меня предупреждали, заранее "запрограммированных" членов совета.

Но когда наконец и третий диссертационный совет после пятичасовой защиты проголосовал положительно, меня всё-таки оставили в покое и выдали диплом доктора наук. Как говорится, не прошло и двух лет после первой, вполне успешной защиты в авторитетнейшем диссертационном совете Зоологического института РАН… Теперь уж я и поработал в нескольких диссертационных советах – и могу сказать совершенно уверенно и компетентно: эти мои две никем и ничем не обоснованные перезащиты представляли собой акт исключительный, беспрецедентный и абсолютно противоправный.

Итак, ГосНИОРХовские заметки.

Восстание машин

Был у нас в ГосНИОРХе такой случай в начале 90-х. Тогда, ещё до эпохи Windows, маломощные персоналки (вроде PC/XT или 286-х) под DOS были редкостью. Ночальнеги обычно ставили их себе в кабинет и порой боялись к ним даже прикоснуться - сами не умели, а другим не давали. И были ещё тогда, помните, примитивные досовские программы, которые механическим монотонным голосом могли читать тексты, набранные в ASCII-кодах.

И вот как-то раз молодые научники включили в автозагрузку компа своего заведующего и эту самую программу-чтеца, и набранный ими текстик. Проходит время. И однажды всё-таки включает, значица, завлаб этот компьютер дрожащей неуверенной ручонкой. И тут чудо-машина вдруг начинает ровным неживым голосом вещать: "Ты, старый козел, убери от меня руки, пошёл на..., никогда больше даже не подходи ко мне, придурок.." и т.д.

И завлаб, конечно, трясясь от ужаса и находясь на грани помешательства, бежит к своим подчиненным - виновникам проделки - за помощью и комментариями. И добрые ребята, конечно, хладнокровно разъясняют ему, что компьютер XT - техника очень сложная и коварная. И что, очевидно, всё-таки начался он - тот самый, давно предсказанный фантастами страшный бунт ЭВМ. Чреватый, ясное дело, скорым и неизбежным порабощением компьютерами всего человечества. И то, что комп щас послал ночальнега матом - видимо, ещё только цветочки, самое начало. Ягодки же будут в самом ближайшем будущем - по окончании грозного и победоносного восстания машин.

От страха ночальнег тут же отдал чудовищный буржуинский агрегат молодежи для усмирения, и видеть его больше не желал. Бедолаге даже слегка плохело всякий раз, когда при нём речь заходила о вычислительной технике.

Про глупого Василиваныча

1) Сперва интродукция, панимаш. Все, конечно, знают этот боянистый анекдот про Петьку и Васильиваныча, но на всякий случай всё же напомню. Кто сам помнит - можно сразу ко второй части переходить. Досталась, значит, Петьке с Василиванычем трофейная буржуйская книга. Петька открыл её наугад - и читает вслух по складам: "Патриции с гетерами идут в термы". Офигивает и расспрашивает более опытного товарища, что эта абракадабра означать может. В.И. тоже, конечно, таких слов не знает, но пасовать перед Петькой не желает и пытается додуматься. При этом демонстрирует некоторые способности к логическому мышлению. Говорит: как, мол, по-буржуйски градусник-то? Термометр! Тепло он меряет... Так! Термы - это где тепло. А! Это баня, во!

П.: Ну, а гетеры? В.И.: ну... дык эти самые и есть... ну с которыми мужики в баню-то ходят. П.: Ааа! Понял! Ну, а патриции эти тогда кто такие?

Задумался В.И. и говорит: а это, Петька, вестимо, опечатка, должно быть - "партийцы".

____

2) Сопсна сама история. Был у меня один коллега, который из разнообразных проявлений жизни признавал только рыбалку и футбол. Книжки читать, соответственно, очень не любил. А возможно, даже и вовсе разучился это делать без практики. Чувство юмора у парня тоже было в зачаточном состоянии.

И угораздило же меня в экспедиции от скуки рассказать ему это анекдот. Выслушав его внимательно, он гипотезы Васильиваныча не принял и чудную логику его счёл неубедительной. Затребовал точные значения всех услышанных слов. Сперва дотошно выяснил, кто такие патриции и чем они отличаются от партийцев. Потом расспросил про гетер. Затем - про термы. И, наконец, в упор спросил, точно ли Василий Иванович всего этого не знал. Мне эта история к тому времени порядком надоела, и я нехотя подтвердил, что нет, мол, не знал этого Василий Иванович Чапаев из анекдота, не знал, нет.

И тут Сашка неожиданно захохотал. А просмеявшись, со смаком припечатал:

- Вот же он мудак!

Макрозообентос

Я изучаю макрозообентос – водных беспозвоночных животных длиной крупнее двух миллиметров, ведущих донный образ жизни. Это – не только прекрасный, но, по-видимому, даже самый лучший биологический индикатор. Почему-то все знакомые мне специалисты по зообентосу, во-первых, ярые фанаты своего дела, во-вторых, просто обожают горячительные напитки. То есть те, кто занимается, допустим, планктоном или там макрофитами, тоже обычно выпить не дураки, но вот чтобы так, как специалисты по зообентосу – это вообще редко встретишь.

Рассказывали мне про одного моего коллегу, по части и зообентоса, и выпивки большого знатока и любителя ("любителя" – в смысле, не дилетанта, а наоборот, любящего своё дело профессионала). Дело было в одной экспедиции, где герой повествования как-то в очередной раз жесточайшим образом набрался. Проделал он это ночью, в одиночестве, без помех, когда прочий личный состав мирно спал после тяжелого трудового дня. И вот выползают за полночь две наши дамы из палатки, видимо, по каким-то своим надобностям. И надолго столбенеют от представившегося им совершенно неожиданного, сюрреалистического видения. Полнолуние… Ясная, волшебной красоты ночь. По озеру тянется от берега восхитительная лунная дорожка. И сидит, значит, в озере, у бережечка, в этой самой лунной дорожке, наш знакомый, голый, по грудь в воде. Пьяный в дымину. Погружённый в себя. Наблюдателей, видимо, не замечает. Медленно, прочувствованно черпает горстями вязкий, вонючий прибрежный ил. Льёт его себе на голову. Блаженно улыбается. И со стоном наслаждения произносит: "как хорошо… как много зообентоса!"

О чёрных водах Коцита

В аспирантской трудовой юности во время полевых приснился мне тематический сон. Будто склеил я, какгрицца, ласты, и вот везёт меня Харон через Стикс. А у меня, значицца, с собой пробоотборник – дночерпатель (ковш такой, вроде грейфера). И я говорю перевозчику: "слышь, мужик, табань, будем тут пробу брать!". А сам тем временем прикидываю, что дно-то – наверняка каменистое, так что вряд ли дночерпатель удачно с первой же попытки закроется...

Выставка

Раз в 5 лет нас снимали с полевых и гоняли строить павильоны выставки ИНРЫБПРОМ в Ропше. Там раньше экспериментальная база ГосНИОРХ была. Руководил строительством замдиректора. И вот меня, аспиранта, вытаскивают с полевых работ и гонят на эту дурацкую тсройку. Так и пропал весь полевой сезон на эту фигню.

Когда нас с приятелем поставили бетонировать пруд, мы по застывающему бетону скатов вывели дрыном здорвенными буквами фамилию ночальнега и через черточку – нехорошее слово. Так оно и застыло. Всё искали потом, хтойта сделал.

Как-то раз приехал туда и сам директор. А вскоре подъезжает и вереница чёрных "Волг" – министерская инспекция. Мы же открыто сачкуем, на ящиках сидим пьяненькие, в карты режемся. Инспектирующие – ко мне: тааак, ну-ка, где тут директор института? А я серьёзно им так отвечаю, беломорину изо рта не вынимая, головы не поворачивая и не прерывая игры: да скоро уж прибежать должен, я тут его за водкой послал.

Министерские молча постояли, хмуро переглянулись, потом сели в "Волги" и куда-то уехали.

Руководитель дипломной работы

Дипломную работу свою делал я в ГосНИОРХ. О научном руководителе её воспоминания остались противоречивые. Как исследователь был он интересен, я у него многому научился, за что ему искренне благодарен. Да и вообще поговорить с ним было любопытно. Но лишь до тех пор, пока он не начинал вдруг отвратительно выпендриваться. Вот почему-то считал он своим долгом периодически держаться со мной, как хам. Что уж его к этому побуждало – не ведаю. Возможно, комплекс молодого препода. Тогда без ссор, конечно, не обходилось.

Однажды, помнится, руководитель моей дипломной работы принялся вдруг активно расхваливать меня самого и достигнутые мною успехи. Перечислил кучу моих положительных качеств, даже неудобно было всё это слушать. Потом вдруг задумался. И неожиданно закончил так:

"У Вас стооолько достоинств, Володя... Хм... Это ж какие же чудовищные пороки должны их уравновешивать!!!"

Легенда о Летучем Голландце

«Там волны с блесками и всплесками
Непрекращаемого танца,
И там летит скачками резкими
Корабль Летучего Голландца.
…
И если в час прозрачный, утренний
Пловцы в морях его встречали,
Их вечно мучил голос внутренний
Слепым предвестием печали.»

Н.С. Гумилев

Довольно долго прослужил я гидробиологом в одном известном рыбохозяйственном институте. (Наверняка подвизался бы там и сейчас, если бы дня через три после защиты докторской меня со страху не подвела под сокращение штатов заведующая лабораторией – толстенная, злобная и глупая бабища с манией величия.) Так вот, некоторое время, очень недолгое, пришлось мне поработать на Ладоге. Институт держал там свое судно – средний черноморский сейнер, СЧС. «Портом приписки» его была Новая Ладога, и большинство рейсов совершалось по соседству, в Волховской губе. Иногда, правда, судно уходило далеко в Ладогу, изредка добиралось даже до самых северных шхер. Команда почему-то называла СЧС непременно «пароходом» и упорно требовала того же от научных сотрудников. Команда эта вообще была весьма примечательной.

Как известно, многие моряки сильно пьют. Но сказать так про команду этого самого «парохода» – значит не сказать вообще ничего. Зарплата у мужиков была смехотворной, однако все они судорожно держались за своё рабочее место. Это были голодные девяностые годы, время дефицита, карточек на спиртное и всеобщего натурального товарообмена – пардон, бартера. После того, как в рейсе улов измерялся и взвешивался «научниками», рыба поступала в собственность экипажа. Механизм её превращения в вожделенный напиток был отлажен чётко и действовал безукоризненно. Возвращающееся судно уже ждали на пирсе и на берегу многочисленные легковушки с заранее раскрытыми багажниками. И сразу по причаливанию рыба бойко менялась на громадные количества водки и спирта…

Пила команда неправдоподобно – до абсурда, невероятия, многодневного выпадения из реальности. В таком невыразимом состоянии люди постоянно жили, симулировали работу, на ходу засыпали, где и когда придется. Капитан не отставал от подчиненных и люто пил с ними наравне. Говорить о каком-либо его авторитете было бы просто смешно. Команда, а частенько – и само судно были совершенно не управляемыми. Мой приятель рассказывал, как однажды в шторм рулевой в очередной раз отключился прямо в рубке. Команда перепилась до беспамятства ещё раньше. Без руля и ветрил носился этот Летучий Голландец по ревущей штормовой Ладоге, сам по себе взбирался на гребни волн и скатывался в разверзшиеся пропасти. В рубке летал и с грохотом бился о стены спящий мертвым сном рулевой. А в кубриках катались и колотились телами в переборки бесчувственные рыбаки со своим предводителем…

Ладожские штормы, как Вы, возможно, знаете, весьма коварны. Мало того, что они налетают внезапно и бешено. Но на Ладоге ещё и волна особенная, скверная: амплитуда у нее большая, а длина – маленькая. Волны идут частым высоким гребнем, за одним крутым валом тут же встает другой. Судно не скользит по водяным склонам, а зарывается в валы и падает с вершин почти отвесно. На Ладоге запретили даже использовать длинные морские баржи – бывало, они просто ломались пополам, когда нос и корма оказывались на высоких пиках соседних волн. В общем, маневрировать в штормовой Ладоге – большое искусство. И как выходил из всех этих передряг наш Летучий Голландец, вообще лишенный управления – это совершенно непонятно и уму непостижимо.

Но история, которая мне сейчас вспомнилась, со штормом не связана. Вышло так, что «пароходу» понадобилось зайти в устье реки Волхова и пристать к небольшой деревянной пристани. Команда была, разумеется, по своему обыкновению сильнейшим образом пьяна, но на ногах более или менее держалась. Однако, вопреки обыкновению, на сей-то раз требовалось не рулить абы куда в безбрежной Ладоге, а маневрировать точно и расчетливо. Широко и бессмысленно улыбаясь, рулевой залихватски долбанул судно бортом о пристань и сбавил обороты. Брошенную с борта чалку на пристани поймали и быстро намотали на швартовую тумбу… Но тут рулевой вдруг неожиданно врубил «полный вперед». И рванувшийся «пароход», туго натянув швартовы, с корнем оторвал пристань от берега! Поскольку чалиться к ней сразу стало неинтересно, швартовы отдали, а отодранную пристань предоставили её собственной судьбе. Так она и поплыла потихоньку в Ладогу, плавно покачиваясь на спокойных волнах седого Волхова, – вместе со стоявшими на ней несколькими «Жигулятами» и «Москвичом»…

Команда же озадачилась тем, куда бы таки причалить. И тут внимание озерных волков привлекло двухпалубное пассажирское судно, стоявшее у соседней пристани. «Пассажир» был велик и занимал её полностью, встать рядом с ним было бы совершенно невозможно. Однако капитану с рулевым пришла в буйны головы блестящая мысль: причалить к «пассажиру» и уже через него всем сойти на берег! Сказано – и тут же сделано. Пароход снова бурно вспенил воду и, вихляясь по широкой синусоиде, на предельной скорости рванул к белоснежному красавцу. Не знаю, что подумала его команда, только что наблюдавшая скорую и страшную расправу с мирной пристанью. Ребята забегали по верхней палубе, отчаянно матерясь и жестикулируя. Возможно, они решили, что их собираются взять на абордаж…

Заложив крутой вираж, рулевой наш, видимо, затевал причалить к «пассажиру» на всех оборотах, с шиком и виртуозной точностью. Вместо этого он с ужасающим грохотом бортанул двухпалубник так, что корпуса судов содрогнулись до основания, их и наша команды повалились с ног, и раздались громовой рёв и мат. От удара нас отбросило от высокого белого борта, как мяч, и, не снижая скорости, СЧС отвалил от помятого и ободранного им судна. Но могла ли такая мелочь, как неудачная попытка причаливания, остановить нашего рулевого! Как атакующая акула, «пароход» быстро выполнил крутой поворот и, не сбрасывая скорости, снова лихо взял курс на этот пижонский двухпалубник, непонятно чего такого о себе мнящий.

И тут с верхней палубы «пассажира» высунулись два матроса, держащих на весу над водой здоровенный запасной якорь! А их капитан, изрыгая мат, проревел в рупор, что при попытке подойти к борту на нас оный якорь немедленно сбросят, и что пройдет он через весь наш корпус насквозь, как сквозь масло, учитывая большую разницу высот. И Вы знаете, это вдруг подействовало, несмотря на то, что никто из нашей команды вообще, казалось бы, не был способен что-либо воспринимать и хотя бы немного соображать…

Нехотя, под хоровые проклятия и комментарии в адрес этой жлобской команды педерастического «пассажира», наш Голландец сбавил обороты, дал задний ход и медленно, вихляясь и спотыкаясь, пополз обратно – в бескрайнее Ладожское озеро. На родные просторы. Туда, где нет дурацких, кое-как прикрепленных пристаней. Нет снобов, которым взападло дружески подставить борт своему, казалось бы, собрату – рыболовному сейнеру. И нет дурацких запасных якорей, которыми нехорошие люди могут вот так вот, ни за что, ни про что вдруг дать по голове честному моряку…

__________

C разрешения автора публикую коммент моей старинной знакомой по поводу вышеизложенной байки «Легенда о Летучем Голландце». Она знает предмет не понаслышке, на Ладоге там же работала и, наверное, побольше меня.

"Как знакомо, товарищ писатель))))) Все так и было. А в какой-то из сезонов нам для работы непосредственно в Волховской губе (без экскурсов вглубь) выдали списанный из порта ботик с сильно смещенным центром тяжести, при малейшей волне он весело кувыркался через борт. Был он малюсенький, и пространство палубы отграничивалось от запалубного почти кокетливой цепочкой на высоте см 15-20.

Стою в фуфайке на скользкой, пляшущей под ногами в тяжелых сапогах палубе, смотрю на видимый невооруженным взгядом берег и с тоской понимаю, что не доплыву... И если бы странности в тех. характеристиках суденышка были единственными... Не только его списали. Вместе с ним списали и капитана. Он был явно больным. Не преувеличение, он был психически болен. Он не выдерживал взгляда в глаза, дергался и пугался при любом обращении. И процесс чаления был для него пыткой, а для зевак на берегу зрелищем еще тем! Мы ни разу не причалили не то что с первой - с третьей попытки. Мы бодали и таранили все, что было возможно, при этом наш несчастный псих, бросая руль, страшно жестикулируя и брызжа слюной, парировал все (!) "замечания" с берега. Причалив таки, мы быстро-быстро, дворами-дворами, не поднимая глаз....

А еще на ботике не было гальюна... А еще капитан не умел (или не считал нужным) пользоваться картами. И однажды налетел на косу и порвал какой-то тросик, и плавали мы часов 25 в попытках устранить поломку. Как меня не разорвало - до сих пор удивляюсь)))) Весело было...Но почему-то повторять не хочется)))))"

_____________

Мда. Под последней фразой и я подпишусь всеми конечностями.

Критикесса

В молодости работал я в рыбохозяйственном институте. Заведующая нашей лабораторией была тёткой очень своеобразной - деспотичной, разнузданной и, как я теперь понимаю, не вполне здравомыслящей. В итоге она целеустремлённо окружила себя морально опущенными приживалками, а всех мужиков повыгоняла. Последним "сократила" меня - через три дня после моей защиты докторской.

Мне особенно запомнилась одна её фраза. Не люблю, - как-то сказала она мне - художественную литературу. Стала она меня сильно раздражать. Там ведь у каждого авторишки, у каждого героя - своё мнение, отличное от моего. А я ничего не могу с ними сделать. Одно расстройство.

Как сказал тогда один мой приятель, "что ж, своеобразная параноидальная логика в этом есть".

Секретарша

Ох и много же повидал я самых разных секретарш различных начальников! Видывал я их и хороших, и плохих, и добрых, и злых, и вредных, и душевных, и готовых помочь, и совсем наоборот. Но самая незабвенная – это пожилая, сухонькая секретарша госниорховского директора Лилия Самуиловна. Больше я подобных людей вообще не встречал. Очень уж она интересно говорила, двигалась и действовала. Любое обращение к ней с самой тривиальной просьбой повергало её в оцепенение. Напрягшись, зажавшись, впадала она в тяжкие размышления, причём глаза её блуждали, а на лице разыгрывался прямо тебе какой-то калейдоскоп – причудливо вспыхивали и гасли багровые пятна, создавая странные блуждающие узоры. Явственно ощущалась в ней при этом титаническая умственная работа, последствий которой предсказать никто не мог. Прямо так и видно было, как мучительно ждёт она, когда в тёмных глубинах её подсознания вызреет и всплывёт на поверхность хоть какое-то конкретное решение. И вот тут уж она больше не раздумывала – вдруг подскакивала, как гальванизированная, и кидалась в бой: действовала стремительно, разражаясь серией судорожных, рваных и явно не контролируемых ею движений.

Особенно же непредсказуемыми были её действия с институтской круглой печатью. Помню, как однажды она, резко выйдя из своего долгого транса, вдруг выхватила у посетителя какую-то незначительную бумажку и с заливистым, диким смехом вдруг с размаху дважды подряд залихватски, со стуком, наугад припечатала его в разных местах гербовой печатью. Обомлевшему посетителю пояснила: а ничего, кашу маслом не испортишь!

Однако подобную щедрость проявляла она далеко не всегда. Запомнился и другой, куда как более яркий эпизод. Вышел однажды от директора какой-то посетитель с подписанным документом. Подошёл к секретарскому столу и вежливо попросил Лилию Самуиловну поставить на директорскую подпись печать. Казалось бы, что тут такого-то, дело самое пустяшное. Но секретарша, искоса, по-птичьи взглянув на эту бумагу, привычно оцепенела, впилась онемевшими пальцами в стол и ярко заалела блуждающими пятнами, страдальчески прислушиваясь к таинственным процессам в своей подкорке. Наконец, решение созрело. Отчаянно махнув рукой, будто пускаясь во все тяжкие, уставив на оробелого посетителя безумный, шальной взгляд, мгновенно схватила она свою любимую гербовую печать, высоко её вознесла и со всей дури, с грохотом хряпула по документу.

Забрав бумагу и слегка пожав плечами, отправился облагодетельствованный гость в соседний кабинет, к заместителю директора. В полуоткрытую дверь видно было, как подошёл он к столу и вступил с замом в какую-то неторопливую беседу. Добытый документ с печатью при этом держал в опущенной руке. А Лилия Самуиловну тем временем опять посетили тяжкие сомнения. Снова погрузилась она в глубокий транс. Замерла, отвердела, тяжелым исступлённым взглядом уставилась гостю в спину. Залихорадило её, заблестели ошалелые глаза, на щеках запылал красный камуфляж. И, как видно, на этот раз в подкорке её вызрел совершенно иной ответ – отрицательный. Но не вскинулась она в привычной судороге, нееет! Медленно, плавно, гипнотизируя взором гостеву спину, приподнялась она, тихонько выбралась из-за стола. С перекошенным лицом, утрированно вздымая тоненькие ножки, на цыпочках стала бесшумно подкрадываться к посетителю сзади. Вот и в кабинет уже пробралась. Вот уж и за самой спиной она у гостя... И тут – стремительный бросок кобры! Вцепившись обеими руками в ею же пропечатанный документ, издав неприличный, громкий торжествующий визг, выдрала она эту важную бумагу из руки ничего не подозревавшего мужика! И мгновенно разорвала пополам, а затем – на четыре куска!

И впритык уткнувшись в изумлённое лицо развернувшегося к ней гостя, сверкая очами, с диким оскалом и хохотом, пританцовывая, воинственно потрясая обрывками, торжествующе выкрикнула: а я передумала!! А не положена Вам сюда печать!! Вот так-то!! Уах-ха-ха-ха!!!

Аттестационные страдания

Аттестация научных сотрудников и аспирантов всегда была явлением забавным и довольно нелепым. До полного маразма эта процедура была доведена в горном институте, где папег, любивший количественные показатели, но не любивший думать, требовал от аспирантов указывать в отчётах процент выполнения диссера. Понимая всю абсурдность такой квантификации, мы с моими аспирантами пробовали от этого идиотизма уклоняться. Но куда там: "Усё должно быть цЫвильно" (с). А "цЫвильно" – это, в частности, единообразно. А значит – выдай цифру и не выпендривайся. В итоге мы в одном из аспирантских аттестационных отчётов в графе "процент выполнения диссертационной работы" указали: в среднем – 71,45 %. Потом спохватились – а как же ошибка среднего значения? И дописали: 71,45 ± 0,643. Чем мудрые квантификаторы и удовлетворились.

Но и в советские времена аттестационного бреда хватало. Мне, юному лаборанту, запомнилась жаркая дискуссия учёных мужей и жён ГосНИОРХа: в чём же на аттестациях следует измерять публикационную активность, не в штуках же, ведь статья может быть и маленькой, и большой. О качестве её, замечу, никто даже и не заикнулся. Спорщиками предлагались показатели сугубо количественные: суммарные значения печатных и авторских листов, машинописных страниц, знаков... Чемпионом было признано самое гениальное предложение – оценивать публикации аттестующегося скопом на вес. Да, да, именно так, как я написал. Их общей массой. Я не шучу.

В это же примерно время один из научных сотрудников, алкаш и бездельник, незадолго до аттестации спохватился, что отчитываться ему, как ни странно, нечем, и спьяну надумал, как решить эту проблему в один молодецкий удар. Его обязанностью было разрабатывать новые корма для рыб. И вот накануне аттестации он, изрядно подкрепившись, по своему обыкновению, огненной водой, выловил из своего аквариума всех мальков, а вместо них посадил туда годовиков – то есть сравнительно крупных уже рыбёшек, проживших больше года. И ставших за это время, естественно, на порядок величин крупнее, чем мальки. Утром он гордо представил обалдевшим коллегам плоды своей новой секретной разработки – чудо-корма, от которого за ночь рыба вырастает в несколько раз. И, не успев толком насладиться своим триумфом – получил в глаз от соседа, который хватился годовиков в своём опустевшем аквариуме.

Сонный дозор

Заведующая той лабораторией, в которую я в юности попал сразу после Университета, страдала (а точнее, вовсю наслаждалась) энергетическим вампиризмом и манией величия. Поочерёдно затаскивала сотрудников в свой кабинет и подолгу что-то проникновенно вещала, заглядывая в глаза. Доводила этим своих неустойчивых, нервных тёток до дурноты и окончательного обалдения. Уйти не давала - успеете поработать, а вот послушайте-ка, что я скажу.

Не избежал её гастрономического внимания и я. Но вы сами понимаете - работяга-аспирант, да ещё советский, загнанный и измученный недосыпом, да вырванный вдруг из гонки и усаженный на мягкий стул, да подвергнутый вкрадчивым, монотонным речам... Через пару минут я громко захрапел и чуть не свалился со стула. Был разбужен визгом возмущённого начальства - как же это так, тут такие важные руководящие установки даются, а я, гад, заснул! Непочтительность!! Вольнодумство! Что я ваще себе позволяю, как я мог!?

Пародируя её задушевные вампирические интонации и изо всех сил стараясь не заржать, пояснил, что у меня прикрытые глаза - это же ж наоборот, верный признак глубочайшей сосредоточенности! Ну как у Шерлока Холмса при титанической работе мозга, когда он обдумывал особо сложные задачи. Просто я предельно сконцентрировался!

Был исторгнут и от дальнейших вамп-сеансов освобождён, как некачественное сырьё.

Как я чуть не стал заведующим лабораторией

Годах этак в 70-х обратился вдруг ко мне на эскалаторе метро поддатый немолодой работяга. Несколько раз выматерившись для разминки, сообщил, что перевидал он за свою жизнь сотни начальников, и все как один были говном. Теперь уж я и сам в его возрасте, и должен сказать, что да, редко, более того - прямо-таки крайне редко становится начальником хороший человек. Ну, и ладно, сам-то я в начальство никогда не стремился. Более того, всячески этого избегал. Но однажды всё же чуть не вляпался.

В молодости работал в рыбохозяйственном институте. Лабораторией нашей руководила омерзительнейшая бабища, здоровенная и разнузданная. И от природы-то наглая, но доведённая своими бесстыжими холуями до совсем уже крайней степени самодовольства и охренения. И вот началась в стране такая компания - снимать пенсионеров с руководящих должностей. А была она уже крепко пенсионного возраста, очень тряслась за своё место и всех маниакально подозревала в подсиживании.

И придумала она со страху хитрый план - фиктивно замениться неким местоблюстителем, кем-то помоложе, использовать его как марионетку, а самой по-прежнему куражиться, всех гонять и, самое-то главное, лично контролировать тсзть финансовые потоки. А там дальше видно будет... Меня она очень не любила - ну никак не вписывался я в её холуйское окружение. Но по формальным признакам - на такое вроде больше всех подходил. Так что пересилила она себя, вызвала меня в свой кабинет, и произошёл у нас такой короткий разговор:

- Володя! Вот Вы говорите, что административная работа Вас не интересует. Так вот. Если вдруг... Если, я сказала!!! (теряя самоконтроль, багровея, глядя с ненавистью). Ну если.... (с трудом овладевая собой) вдруг! Вдруг! Сделают Вам предложение... Ну это... В общем... (через силу) Ну возглавить лабораторию вместо меня! То Вы не отказывайтесь! Поняли? Не-от-ка-зы-вай-тесь! Так надо! И не бойтесь - я буду говорить Вам, что надо делать. Не оставлю без совета. Ясно? Не откажетесь?

- Ну, хорошо... Не откажусь.

- (Багровея, задыхаясь, срываясь на крик) ЧТООО??!!! Как это не откажешься??!! Агааа!! Подсидеть меня решил??!!! ААААА!!!!

Не удостоился

Работал я когда-то в ГосНИОРХе, в одной поразительной лаборатории. Заведующая, здоровенная разнузданная бабища с крышей на одном гвозде, превратила её в настоящий паноптикум. Серией последовательных зачисток сделала из неё какую-то «людскую» - всех нормальных людей выжила, а оставила жуткую кодлу «услужающих», которые отвратительно и бесстыдно соперничали за доступ к телу. Я старался быть от них как можно дальше – то на дом работу возьму, то в экспедицию подамся. И вот однажды прихожу – а шестёрки суетятся, шушукаются - ко дню рождения своего кумира готовятся. Ну, думаю, какая бы она ни была, а в складчине-то поучаствовать надо, иначе не по-человечески как-то. Спрашиваю – ну что, сколько, мол, с носа?

Казалось бы, ничего такого особенного не спросил. Но приживалки вдруг насупились, встали полукольцом, смотрят на меня с прищуром, исподлобья, пристально. И молчат. Ну, повторяю вопрос. И тут основная шестёрка отвечает мне сурово: а с тебя, Шуйский, мы денег вовсе не возьмём.

Не достоин ты с нами в складчине участвовать!

Потому что, сдаётся нам, недостаточно ты любишь Галину Михайловну!

Продолжение